вернулись — и в первую же неделю, пожалуйста. И наверняка не просто так. И если… Нет уж. Раз все прочее сделано, надо заняться расследованием, определиться, а потом выкинуть лишние паршивые «если» из стада. Хорошо бы кинжал украли. Хорошо бы. Но это желание не должно просочиться дальше мыслей. Слишком уж часто ретивые слуги стараются найти те ответы, которые понравятся господам.
— Если позволите, я займусь этим незамедлительно.
— Да, конечно, — кивает герцог Беневентский, по первому взгляду на которого не скажешь, что он чем-то сильно озабочен. Это впечатление обманчиво. — Сюда идет Уго — слышишь? Капитан кивает:
— С добрыми вестями, кстати. Настроение папского родича легко различить по походке.
— Да, — соглашается Его Светлость, снова вынимает из ножен кинжал, смотрит на лезвие, перехватывает — и бросает через весь кабинет. Клинок глубоко уходит в тяжелый оконный ставень и возмущенно гудит как очень большой шмель.
— Я распоряжусь и вернусь, — говорит де Корелла, качая головой. Добрая сталь, хороший баланс. Дорогую вещь потерял… кто-то. Будем говорить и думать «кто-то», пока не узнаем правду.
— Притащил, — сообщает от дверей Уго де Монкада. — Поехал как миленький, хоть и пытался отговариваться, что не врач. Ну не мне же это доказывать? — усмехается вспыльчивый и настойчивый молодой человек. Ему и впрямь трудно что-то доказать, если он вбил себе в голову обратное. Почти невозможно. — Ничего, собрал свои склянки и крючки и поехал, и занимается уже. Не врач… — фыркает он снова. — Он, если хочешь знать мое мнение, такой же не врач, как я не моряк. Иначе я бы его сюда не волок. Прости, я понимаю, что я сам тебе все уши прожужжал о том, что Петруччи опасен, но твои доктора, если не считать Тореллы — это куры безголовые. Если мальчик у нас тут загнется, черт его знает, что сделают Орсини. Я бы на их месте разнес все, до чего удастся дотянуться, и ни одному нашему слову не поверил.
— Они в большинстве своем куры безголовые, — дергает плечом Корво, отходит к прикрытому ставнями окну, задумчиво щелкает по рукояти — кинжал вибрирует. — Наши лучше многих прочих, но и они всего лишь люди. Может быть, от Петруччи будет больше пользы.
— Поймали кого-нибудь? — спрашивает Уго, любуясь родичем. Неприятности тому к лицу. Себя молодой толедец со стороны не видит, а им — ладным, подтянутым, скупым в движениях, — тоже можно любоваться.
— Можно считать, что никого. К утру, если не повезет, будем знать точно.
— Вот как? — щурится де Монкада. «Если не повезет». Значит, дело семейное, значит, шуметь на весь город и хватать на улицах свидетелей, обещать награду за сведения — нельзя. Паршиво. — Так на кого думаешь-то?
— Ни на кого я пока не думаю. Город у нас такой, что думать заранее нельзя. — усмехается Корво. — Тут что-нибудь подумаешь — и охнуть не успеешь, а о твоих мыслях уже не только в Роме, а даже в Остии говорят. И выводы делают. И если ты подумал неправильно, рты затыкать уже поздно.
«Так я и поверил, — думает Уго. — Так я тебе и поверил, что ты никого всерьез не подозреваешь». На этот раз молодой человек, склонный к быстрым решениям и скоропалительным суждениям ошибается, что с ним пока еще случается нередко.
— Ну, конечно, — усмехается он уже вслух, кивает на ставень. — А это чье? Птичка прилетела и обронила? На самом деле — чье? — слегка серьезнеет он.
— Узнай, если не веришь, — слегка улыбается герцог Беневентский. — Уго, мы не должны торопиться. Нас тут слишком долго не было, могло созреть что-нибудь новое, неожиданное — или старое. Будь так любезен, не занимайся розысками.
— Думаешь, вспугну пташек? — усмешка у толедца волчья, хищная.
— Или испугаешь кого-то, кто совсем не виноват, но может решить, что его приперли к стене в переулке. И не забудь, что искать будем не только мы. Представь, что на твое подозрение вскинется Франческо Орсини, не разбирая.
— И всех, кто сейчас в Роме, на ноги поднимет, — задумчиво продолжает Уго. — Ладно, так и быть. Сижу, никого не трогаю, таскаю врачей… и обрати внимание, — кивает де Монкада на дверь, — я его к тебе сюда не приглашал. Это он сам.
В коридоре не просто шум и движение, в коридоре грохот, двери распахиваются сами и, кажется, с перепугу, синьор Петруччи видит герцога, пытается поклониться, на полдороги забывает об этом — короткий резкий кивок годится только мух отпугивать. У дежурных за его спиной лица отливают серым. Привезенного де Монкадой врача — пусть он трижды не врач — приказано было пропускать, но есть приказы, которые безопаснее нарушить…
Петруччи оглядывает полупустой кабинет, понимает, что лишних здесь нет, снова поворачивается к герцогу:
— Сделайте что-нибудь тому человеку, который вынул стрелу, — говорит он — Вы сделайте, потому что я его убью. И запомните на будущее: если на такую рану накладывать повязку, она должна быть глухой. Чтобы ничего не проходило. Если воздух идет в одну сторону, это убивает быстрее, чем открытая рана, и вернее, чем веревка на шее… Да, и способ тот же. Вы почти преуспели. Следом за синьором Петруччи шествует капитан де Корелла, и, разводя руками, без слов сообщает, что остановить или хотя бы задержать категорически непочтительного философа можно было, лишь хорошенько ему повредив, а это уже выходит за рамки чьих-либо полномочий, кроме самого герцога Беневентского. Впрочем, хозяин покоев не собирается никому вредить. Он коротким жестом останавливает встрепенувшегося родича и благосклонно кивает, словно его приветствовали должным образом.
— Подождите, — говорит он. — Если у вас есть время, объясните сначала мне. Я не наказываю своих людей, если сам не понимаю в чем дело. Это ведь нужное знание? Мигель, распорядись подать вина, доску и карандаш. Садитесь, пожалуйста, синьор Петруччи, — жест в сторону ближайшего к окну кресла. Того, что под искалеченным ставнем.
— Время есть, — опускает плечи человек в темной мантии. — Уже есть. Я не знаю, выживет ли ваш мальчик, но он хотя бы не задохнется. Он спит. Я должен поблагодарить вас, синьор ди Монкада. Если бы вы были менее настойчивы, он бы умер. Простите, Ваша Светлость, я вам сейчас ничего не нарисую, у меня дрожат руки. Он опускается в предложенное кресло, благодарит жестом — и правда устал. Все морщины проявились и глаза темным обметало. А ведь провел над больным меньше получаса. Впрочем, способность и желание понимать самому и объяснять другим, синьор Бартоломео Петруччи, наверное, потеряет только вместе с жизнью.
— Вы знаете, как мы дышим?
Герцог Беневентский не вполне уверенно кивает, склоняет голову к плечу,
